Waltz with Bashir v2.srt (ВЫГРУЗИТЬ СУБТИТРЫ)
БРИДЖИТ ФОЛЬМАН КНУФИЯТ СРАТИМ
ЛЕ ФИЛЬМ Д'ИСИ
РЭЙЗОР ФИЛМПРОДАКШН
Совместно с АРТ ФРАНС ИТВС ИНТЕРНАСЬОНАЛЬ
Произведено для НОГА ТИКШОРЕТ - АРУЦ ШМОНЕ
При участии АКЕРЕН АХАДАША ЛЕКОЛЬНОА ВЕТЕЛЕВИЗИЯ МЕДИЕНБОРД БЕРЛИН-БРАНДЕНБУРГ КЕРЕН АКОЛЬНОА АИСРАЭЛИ ХОТ
ВАЛЬС С БАШИРОМ
Фильм АРИ ФОЛЬМАНА
Художник ДАВИД ПОЛОНСКИЙ
Продюсеры СЕРЖ ЛАЛУ, ЯЭЛЬ НАХЛИЭЛИ, ЖЕРАР МЕЙКСНЕР, РОМАН ПОЛЬ
Сценарист, режиссер, продюсер АРИ ФОЛЬМАН
Там они стоят и лают, 26 собак.
И я вижу из окна их злобные морды. Они пришли убивать.
И они говорят Бертольду, хозяину:
или ты выдаешь нам Боаза Рейна,
или мы сожрём твоих клиентов.
У тебя есть минута.
26 собак? -Ровно.
Откуда ты знаешь, что их 26, а не, скажем, 30?
Ты поймёшь это.
И что? -Что "и что"?
Что дальше? Ты выходишь к ним? Что происходит?
Что значит "что происходит"?
Тут я просыпаюсь.
Каждое утро просыпаешься на этом месте? -Точно на этом.
У этого сна никогда не было продолжения.
И давно это происходит с тобой? -Два, два с половиной года.
И что, из-за этого ты вытащил меня среди ночи?
Ты что, тупой? -Зачем ты грубишь?
Ты должен понимать, что такие сны не возникают на пустом месте.
Есть кое-что, чего я тебе ещё не рассказал.
Что, например?
Знаешь, в Ливане... -Что в Ливане?
Был такой период, в начале войны, когда по ночам
мы входили в деревни в поисках некоторых палестинцев.
Да, и что?
Когда входишь в деревню, первыми обнаруживают тебя собаки.
Они выскакивают, лаем предупреждая о тебе.
Деревня просыпается, и тот, за кем пришли, скрывается.
Рушится неожиданность нашей операции.
Кто-то должен был ликвидировать их, иначе гибло много наших людей.
Но почему именно ты?
Все знали, что я не могу стрелять в людей. Говорили: "Ладно, Боаз,
тогда сначала ты идешь с глушителем и стреляешь собак."
26 собак. Я помню каждую из них.
Каждую морду, каждый выстрел и последний её взгляд.
Всего: 26.
И сколько прошло... прежде, чем они стали приходить к тебе во сне?
20 лет.
Ты обращался к кому-нибудь? -К кому?
Я не знаю, к психологу, психиатру, рефлексотерапевту? К кому-нибудь.
Нет, ни к кому. Поэтому я и позвонил тебе.
А что я понимаю в этом? Я делаю кино.
Кино это тоже психотерапия, разве нет?
Я видел, что все циклы своей жизни ты завершал фильмом.
Не так? -Да, так. Но и не так.
У тебя бывали когда-нибудь видения про Ливан?
Нет, нет, пожалуй, нет.
И все-таки?
Нет.
Бейрут, Сабра и Шатила?
Что Сабра и Шатила?
Что значит "что?". Ты в скольких метрах от резни был, в 100?
В 200-х - 300-х. По-правде говоря, это не в моей натуре.
Это не в моей натуре.
Никогда нет видений про Ливан? Ни снов, ни воспоминаний?
Ты об этом никогда не думаешь? -Нет, нет. Нет.
Ты придёшь в норму, да?
Тебе кажется? -Уверен.
Уверен?
Я уверен, я позабочусь кое о чем.
Уверен? -Да, уверен. Ну, давай.
Встреча с Боазом состоялась зимой 2006-го.
Той ночью впервые за более, чем 20 лет,
у меня были кошмарные видения о Ливане.
Не просто о Ливане, о северном Бейруте, и не просто о Бейруте,
о ночи резни в лагерях беженцев Сабра и Шатила.
Что-то случилось? Полседьмого утра.
Ты знаешь, как это. У всех есть друг- адвокат, друг-врач и друг-психолог.
И иногда вы должны платить эту плату.
Да, но к своему другу-адвокату ты не пришел бы в полседьмого утра.
Благодаря другу-адвокату я экономлю в 10 раз больше.
Знаешь, я одного не понимаю.
Как может быть, что мне понадобился сон Боаза
с его бешенными собаками,
чтобы ожили мои воспоминания. Нечто для меня совершенно постороннее.
Память - очень интересная штука.
Расскажу тебе известный психологический эксперимент.
Взяли группу людей и показали им 10 картинок из их детства.
9 картинок отражали действительные события детства.
А одна картинка была подделкой.
В ней реальные персонажи были помещены в несуществовавший луна-парк.
80% людей сразу сказали, что помнят себя в обстоятельствах,
которых на самом деле не было. Они "узнали" их.
А 20%, более нормальных, которые не помнили такого,
экспериментаторы просили подумать, может быть, они вспомнят.
Спустя некоторое время те меняли своё мнение и утверждали, что вспомнили.
"Да, я был в луна-парке, был вместе с родителями.
Был замечательный день..."
Они "вспомнили", и достроили для себя недостающее.
Память - вещь динамическая, живая.
И даже когда недостает деталей, и посредине - чёрные дыры,
память выстраивает себя сама, так что возникают воспоминания
о том, чего вовсе не было.
Значит, в сущности, ты говоришь, что мои видения о резне
это как картинка про луна-парк? То, чего на самом деле не было?
Я придумал это? Это не имеет никакого отношения к реальности?
Я не знаю, может быть, это можно проверить, нет?
Кто был с тобой там? -Там со мной был Карми, ты помнишь его по школе.
И еще один человек, которого я совсем не знаю.
Так спроси Карми, что он помнит. -Он в Голландии.
Он уже 20 лет в Голландии.
О кей, поезжай в Голландию, если это важно, если это тяготит тебя.
А тебе не кажется немного опасным, что я узнаю о себе то,
чего не хочу знать?
Нет. Я думаю, ты узнаешь, и это тебе важно знать,
то, что ты хочешь знать. И ты не прейдёшь границы...
не станешь вникать в подробности, в которые не хочешь вникать.
Есть такой психологический механизм, который бережёт человека
от проникновения в темные места, в которые он не хочет вдаваться.
Ты дойдешь именно до того места в памяти, которое тебе нужно.
Видишь это всё?
Да.
Всё это моё.
Всё это?
От деревьев, вон там, до реки на другой стороне.
Все это твоё? -Да, и дом.
Это где-то 40 дунамов.
И всё это от продажи фалафеля? -Всё от продажи фалафеля.
Неужели! -Пошли, посмотришь.
Сколько фалафеля ты продал? -Хватило трёх лет.
В начале 90-х у меня была маленькая лавочка в Утрехте.
Тогда этот бизнес был модным: экологически чистые продукты,
и всё такое. Тхина, цельная пшеница.
А фалафель - и натуральный продукт, и восточное блюдо.
Все думали, что ты будешь физиком, атомщиком, например.
Кто эти все?
Я не знаю... мои родители, твои родители, наши учителя.
Думали, что сейчас, в возрасте сорока с чем-то,
ты уже будешь претендентом на Нобелевскую премию.
В возрасте двадцати я уже не мог быть никем.
Тебе холодно? -Ужасно холодно, просто трясёт.
Пошли, войдём.
Всё это надо обойти пешком? -Пошли, пошли.
Знаешь, это забавно, что ты появился сейчас. -Почему?
Когда ты позвонил, я гулял со своим сыном, Томасом,
ему теперь уже семь,
он вышел с пластмассовым ружьем на улицу поиграть,
и стал задавать мне всякие вопросы,
где я был в армии, стрелял ли я когда-нибудь в человека.
Ты стрелял? -Я не знаю. Ты...
Давай, давай войдем, тебе станет теплее.
Ты не против, если я нарисую тебя с ним здесь, играющими в снегу?
Нет, пожалуйста, рисуй, сколько хочешь.
Я пойду позову его, хорошо?
Если ты рисуешь, а не фотографируешь, то все в порядке.
Как ни странно это звучит, на войну мы прибыли на прогулочной яхте.
Она называлась Love Boat, такая небольшая,
которую армия то ли зафрахтовала, то ли конфисковала, бог его знает.
Это было сделано, чтобы обмануть противника,
зайти неожиданно с моря.
Что представляет из себя эта - как её, Love Boat? -
со всякими развлечениями - джакузи,
барами и... в таком роде?
В моем воображении это так, но на самом деле было, видимо, иначе.
Спустя годы мне объяснили, что это все-таки был
военный корабль, принадлежавший морскому десанту, я думаю. Не знаю.
Мне казалось, что тогда, в том юном возрасте, в 18 лет,
ты не был тем, что для кого было слишком важно быть настоящим воякой.
На самом деле, для меня было важно. По вполне прозаической причине.
Я жил в ощущении, что все вокруг уже трахаются как кролики,
и только я... как бы это сказать?
"Невинный цветок", который побеждал только в шахматах и математике.
Что только у меня есть проблемы с мужественностью, понимаешь?
Поэтому я должен был доказывать всем обратное.
Быть более боевым, более брутальным, большим героем.
И тебе удавалось?
Да, вполне.
Я чувствовал, что я сильный, что я многое могу, понимаешь?
И вот начинается война, и нас грузят на этот долбаный корабль,
Love Boat.
И я... -Что ты?
Меня рвет, как последнюю свинью.
Я думаю только о том, что подумает враг,
когда увидит, какая я тряпка.
Потом я падаю на палубу и засыпаю.
Я всегда засыпаю, когда меня мучит страх.
И до сих пор со мной так, впадаю в сон и галлюцинации.
Так я лежу на палубе в отключке,
и мне грезится момент, когда наконец ко мне приходит женщина.
И берет меня в первый раз.
А напротив я вижу своих товарищей,
лучших своих друзей, которые сгорают на моих глазах.
Где? -Там, на корабле.
Я просыпаюсь перед высадкой,
начинает светать, и мы входим в город.
В какой город? -Откуда мне знать, что за город.
Наверно, Сидон, не знаю.
От напряжения и страха мы палим как сумасшедшие.
В кого вы стреляете? -Я не знаю, в кого.
Я вижу старый голубой мерседес, спускающийся по улице.
И все в припадке сумасшествия разряжают в него магазины.
Два года учений... и страх, этот неуправляемый страх.
Потом тишина. Тишина как..
Жуткая тишина смерти.
Сейчас, уже встало утро,
и ты смотришь на все эти разрушения, которые ты наделал,
не имея представления о том, где ты находишься.
И в машине... -Что в машине?
В машине трупы семьи.
Скажи, зачем ты приехал? -Я?
Я потерял память. -Из-за катастрофы?
Из-за чего? -Из-за катастрофы,
у тебя была катастрофа? -Какая катастрофа?
Я не знаю, автокатастрофа, несчастный случай на работе.
Нет, какая катастрофа, я...
Весь этот период войны в Ливане...
я просто не помню оттуда ничего.
И у меня есть только одна фотография оттуда.
И на этой фотографии почему-то есть ты.
Какая фотография?
Ты был со мной там?
Трудно сказать.
Что значит, трудно сказать? Ты был там?
Я не знаю... не помню. Ничего, связанного с резней, не помню.
Но ты был... ты был в Бейруте, когда произошла резня.
Был, был, я помню, что был.
Прорыв в Бейрут я не забуду никогда в жизни, но... резня...
Как это ты говоришь? Резня - "это не в моей натуре".
Скажешь еще - резня.
И тогда это случилось, в такси, по дороге в амстердамский аэропорт.
Вдруг что-то щелкнуло, и открылось воспоминание о войне.
Не галлюцинация, не подсознательное, не сон.
Это был первый день войны, мне едва исполнилось 19,
я еще даже не начал бриться.
Мы едем по шоссе,
с одной стороны плантации цитрусовых, с другой - море, и мы стреляем.
Не знаю в кого, просто стреляем, стреляем как сумасшедшие.
Мы стреляем до вечера.
Вечером мы останавливаемся, ко мне подходит старший офицер и говорит:
Ты, возьми всех наших раненых и убитых,
погрузи и сбрось их.
Сбросить их? - спросил я его. -Да, сбрось их.
Где я их сброшу? -Откуда я знаю, где?
Просто возьми их и сбрось.
Может быть ты сбросишь их там, где очень много света.
Там обычно сбрасывают раненых.
Так я обнаруживаю себя возвращающимся по той же дороге.
Я, никогда не видевший открытого перелома, почти не видевший крови,
вдруг я командир БТРа, полного раненых и убитых.
Ищу место, очень где много света. Боже милостивый, "очень много света"!
Что делать? Почему ты не командуешь, что делать?
Стреляй. - В кого?
Откуда я знаю. Просто стреляй.
Не лучше ли молиться? -Молись и стреляй.
Наконец мы приехали. Много света от вертолетов. Просто зарево.
Мы приближаемся к нему и видим: вокруг полно тел и раненых.
И мы механически, будто отсутствуя, выносим наших и оставляем их.
Разворачиваемся и едем обратно.
В первый день войны я эвакуировал всех...
раненых и убитых, которые были на танках на приморском шоссе.
Я ищу людей, которые были там со мной.
Может ли быть, что я вез этих твоих товарищей?
Да, вполне вероятно, мы были в районе приморского шоссе,
в западной его части. Да, это возможно.
Ты здесь узнаешь меня, тогдашнего?
Нет.
Дело в том, что и я не узнаю себя здесь.
Фотограф, улыбайся.
Мы пересекли границу возле Рош-Аникра,
и было ощущение, будто это какая-то экскурсия.
Мы фотографировались, травили байки и анекдоты,
и у нас было немного времени перед тем как мы выступили.
Ливан, доброе утро.
Ливан, доброе утро.
Даст Бог, ты не испытаешь страданий.
Доброе утро, Ливан.
Мы ехали, был прекрасный вид, вокруг деревья, там и сям домики.
Такой живописный пейзаж, милый и идиллический, ехали медленно,
я был наверху вместе с командиром, головой наружу, и любовался видами.
Мои мечты исполнятся,
Твои кошмары испарятся.
Вся твоя жизнь - благословенна...
Когда мы в танке, мы чувствуем себя очень уверенно.
Танк - очень тяжелая, очень закрытая машина.
Мы знали, что если мы в танке, мы укрыты.
Ты разрываешься на части,
Кровоточишь в моих объятьях,
Любовь моей жизни,
Моей короткой жизни.
Разорви меня на куски.
Кровоточит...
Вдруг мы почувствовали, что командир не реагирует,
его не слышно, с ним нет связи.
А он стоит рядом с тобой? -Он стоит рядом со мной, да,
и я вижу его голову,
просто склоненную вперед.
Я тут же спустился и увидел, что в танке кровь.
Увидел, что эта кровь течет из его шеи.
Ты должен был его заменить? -Да, я должен был его заменить,
заряжающий заменяет командира.
Но в эти минуты я не действовал так, как мне было предписано.
Наружу мы больше не высовывались,
но никому не пришло в голову ответить огнем.
Через минуту или две в танк ударил снаряд.
Все лихорадочно стали выбираться из танка.
Так, как были, без оружия, без ничего.
То есть, все те, кому повезло, кто не был убит в танке.
И мы побежали в сторону моря, быстро, как только могли, зигзагами.
Единственной моей мыслью было - вот, это конец, они сейчас придут.
Потому что они видели меня и, ясно, сейчас придут, и...
мне остается только ждать своего конца.
Все, что я вижу, это дом, из которого стреляют, и танк командира роты,
который довольно далеко от меня,
и я надеюсь, что он попытается как-нибудь приблизится ко мне.
Не знаю, почему вдруг, но танк дал задний ход и стал уходить.
Я понял, что я остался один.
Стал думать о матери, о том, что будет, когда она узнает.
Я знал, что она очень привязана ко мне.
Я был ее правой рукой, она всегда полагалась на меня,
и я помогал ей по дому... в общем, был старшим сыном.
Я хотел посмотреть, что происходит, и выглянул.
Увидел, что они разговаривают, смеются, курят.
Удивился, что они совсем не смотрят в мою сторону.
Выглянул еще несколько раз,
и понял, что они, видимо, считают, что мы все погибли.
Хорошо, решил я, подожду темноты.
Здесь как раз хорошее место, чтобы укрываться от них.
Не знаю, что надоумило меня, но я решил ползти к морю.
Я поплыл от берега в открытое море,
потому что боялся, что меня увидят.
Когда я увидел, что отплыл далеко, повернул на юг.
Каким было море?
Море было очень спокойным, волн почти не было.
Я почувствовал себя спокойно, я был наедине с морем.
Море было тихим, медлительным, и я ощутил покой.
В то же время я ощущал страх, боялся,
что у меня кончатся силы и я утону,
или что кто-нибудь увидит меня, выстрелит и убьет.
И я плыву в этом благостном покое,
и вдруг слышу такой сильный шум, и чувствую,
что вода вокруг меня вибрирует.
От воды дрожь предавалась телу, и я ужасно испугался.
Далеко впереди были видны огни, и я решил,
что должен стремиться к ним, надеясь, что там уже израильские позиции.
И тут я почувствовал, что силы мои кончаются.
Я уже просто едва мог шевелить руками и ногами.
Но несмотря ни на что, я все-таки добрался до берега.
С трудом поднявшись, я вдруг услышал голоса. Это был иврит.
И тогда стало ясно, что хотя сил у меня совершенно не осталось,
я должен дотащиться туда.
Вдобавок ко всем чудесам, я вышел прямо к батальону, бросившему меня.
И после того, как я вернулся в батальон, я стал чувствовать,
что будто это не меня бросили, а я каким-то образом бросил товарищей.
Временами я ощущал, что на меня смотрят, как на кого-то,
кто не смог, скажем так, помочь товарищам спастись,
кто бежал с поля боя, бежал, чтобы спастись самому.
От этого то и дело я чувствовал себя неловко.
Порвал свои связи с семьями погибших. Поначалу я приходил
к могилам погибших на годовщину, но скоро мне расхотелось бывать там.
Почему? Не хотел возвращаться к этим временам, хотел забыть их.
И это чувство, которое ты испытывал, приходя на могилу, это чувство...
Вины. Чувство вины, потому что вот я стою у могилы человека,
который был со мной, а я не сделал для него достаточно.
Я не был таким, настоящим героем, который не расстается с оружием,
и всех вокруг спасает. Нет, этот образ не мой.
Каждый день я бомбил Сидон.
Между клубами дыма и рассветом
Я тоже мог вернутся в гробу.
Каждый день я бомбил Сидон.
Через месяц после того, как Рони Даяг благополучно приплыл домой,
армия прочно расположилась на том берегу, с которого он сбежал.
Нам все время говорили, что вот-вот атакуют Бейрут, и тогда мы погибнем.
Но мы сидели у моря, и смерть не очень занимала нас.
Лично у меня был шалаш из банановых листьев.
И когда я вспоминаю то время,
меня заливает ужасный запах духов под названием пачули.
Духи, которые были пиком моды в начале 80-х.
Но для Френкеля, моего соседа по шалашу,
пачули были не просто духами, это был образ жизни.
Пачули. -Пачули.
Как ими пользуются? -Как? Покажи мне.
Капают каплю, буквально вот так.
Всё. Нет такой ситуации, в которой солдат не нашел бы тебя.
Я помню, мы идем. Мои солдаты говорят мне:
"Френкель, ты ходишь очень быстро..." ты помнишь?
Да.
Я был быстрым, как заяц.
Что я делал? Применял пачули.
Я сказал им: "Не бойтесь, в темноте, ночью, никогда вы не потеряете меня".
Этот запах такой сильный, то что называется, в поле, что...
Я использую его до сих пор.
Каждый день я бомбил Бейрут.
Каждый день я бомбил Бейрут.
Мог умереть, но остался жив,
Каждый день я бомбил Бейрут.
Слегка поднажав, мы покончили
С этими странными людьми.
Конечно, нескольких мы убили по ошибке.
Я мог умереть, но остался жив,
Каждый день я бомбил Бейрут.
У нас был твердый распорядок дня.
Утром встаем,
готовим на сковородках завтрак.
Яичницу с консервами.
Прямо на берегу? - Прямо на берегу.
Окунаемся, надеваем бронежилеты и выходим на поиски террористов.
Кто-то крикнул мне: "Френкель!"
Стоит мальчик, держит гранатомет. Подросток.
Скажи, Френкель, я был там? -Что за вопрос?
Начиная с сержантской школы ты был везде, где был я.
Значит там тоже был? - Да, и там.
Это важно знать. Точно, что я был там?
Да.
Может ли быть, что в моей жизни было какое-то драматическое событие,
которого я совершено не помню?
Это диссоциативные состояния. Когда человек попадает в какую-то ситуацию,
но чувствует себя вне её.
Например парень, который был фотографом-любителем.
Я спросила его в 83 году: "Как ты пережил эту тяжелую войну?"
Он ответил: "Это было довольно просто.
Я относился к этому, как к длинному путешествию, сказал себе:
О, какие тут бывают впечатляющие сцены!
Стрельба, и взрывы снарядов, раненые, крики,
И я все время смотрел на все это будто через глазок
некоей воображаемой камеры.
До момента, пока это не произошло, и тогда - будто сломалась камера."
Это было происшествие, которое оказалось для него слишком тяжелым.
Это, когда он попал в район конюшен в Бейруте.
На ипподром. -На ипподром.
Он увидел огромное количество трупов...
трупов забитых благородных арабских лошадей. И он сказал:
"Сердце кровью обливалось. Понятно, война, ее люди ведут против людей,
но эти очаровательные животные, что они сделали?
Какой грех они совершили, что им пришлось перенести это?
Горы лошадиных трупов оказались тем, что он не смог перенести.
Способ, к которому он всегда прибегал: быть, как бы, вне картины,
будто смотришь фильм о войне, а не участвуешь в ней,
был тем, что берегло его психику.
Но когда он оказался втянутым в картину,
он больше не мог сказать, "это происходит не со мной".
Это уже происходило с ним.
Потрясшие сознание вещи произошли рядом с ним... и он лишился разума.
Ты сказал мне раньше, что не помнишь, что был в том саду,
в котором были дети с гранатометом.
А ты помнишь что-то другое из этого периода?
Возвращение домой? Разговоры с друзьями?
Были ли какие-то другие события, которые напоминают о том времени?
Может ты помнишь какие-то другие сюжеты из этого периода?
Да, помню, и в деталях.
Что, например?
Скажем, все увольнения домой я помню в деталях.
Я помню себя в детстве, мне было лет 10, и была война.
Жизнь была парализована. Все наши отцы были на фронте,
все дети сидели с матерями в домах с закрытыми дверями и окнами,
с опущенными жалюзи и выключенным светом,
Все ждали, что вот пролетит самолет, сбросит бомбу и все погибнут.
Никто и не мечтал выйти из дома.
И сейчас я еду домой, впервые за 6 недель пребывания в Ливане,
и я вижу, что жизнь продолжается, как будто ничего не происходит.
Но у меня в этом увольнении только одна цель:
вернуть мою подругу Яэли, ушедшую от меня прямо перед самой войной.
Ты что, не помнишь, как мы это делали? -Не помню.
Сюда чуть спрайта, и сюда. Готово? И...
Пей.
События начинают возвращаться ко мне. Я встретился с теми, кто был со мной.
У меня теперь почти полная картина. -И что у тебя есть?
Есть первый день войны, и есть осада Бейрута.
Ты помнишь, что Яэли бросила тебя за неделю до этого?
А как ты помнишь это?
Ты не знаешь, что я тоже несколько лет был влюблен в нее?
Нет, я этого не знаю. -Да.
Что случилось? Что ты занервничал? Прошло 20 лет.
Нет, конечно, я не занервничал.
Что случилось? У тебя, по крайней мере, был дом, семья.
Какой дом? Какая семья?
Дом, он говорит...
Мой отец,
чтобы утешить меня, рассказал, что во время его войны,
Второй Мировой,
русским солдатам в Сталинграде после года фронта давали 48 часов отпуска.
Они садились в поезд, приезжали домой, выходили на платформу,
целовали своих девушек, видели, что время кончилось,
садились обратно в поезд и возвращались на фронт. Понимаешь?
Он думал, что это утешит меня. Но вообще-то, он был прав.
Потому что спустя 24 часа меня вызвали обратно.
Тогда появилась новая мода - взрывающиеся автомобили.
Сильная мода, актуальна и сегодня.
И сегодня. Взрывы в моде.
Взрывы в моде. Так или иначе,
я прибыл на какую-то виллу в пригороде Бейрута.
Вилла - все в золоте - раковины, мрамор, золотые краны, и т.п.
Сидит там какой-то офицер, перед ним телевизор.
Он на меня не смотрит, он все время говорит своему водителю:
Мотай, мотай.
Мотай, мотай.
Мотай, мотай.
Стоп, стоп, останови.
И пока тот меняет кассету, он говорит мне:
Слушай, мы получили очень важное предупреждение.
Должен приехать красный мерседес и взорваться среди твоих солдат.
Ну?
Когда он приедет, взорви его. -Любой красный мерседес?
Ты идиот, или что?
Ну, так приехал мерседес?
Всю ночью мы ждали, что мерседес приедет и взорвет нас,
и произойдет что-то ужасное.
Перед рассветом зазвонил телефон.
Башир мертв. -Какой Башир?
Башир Жмайель.
Избранный президент Ливана, наш брат и союзник, христианин, мертв.
Его убили.
Буди всех. Через 2 часа вы должны быть в Бейруте.
Я плохо помню перелёт в Западный Бейрут,
помню только свои навязчивые мысли о смерти.
Потому что моя девушка Яэли бросила меня ровно за неделю до того,
и всё, чего я хотел, это умереть, чтобы отомстить ей.
Чтобы она осталась с чувством вины
до конца жизни.
И так, пока я фантазирую о смерти, мы приближаемся к Бейруту.
И вот я вижу город с отелями и морем, и суетящимися людьми.
Приземляемся в международном аэропорту.
Мы прилетели на армейском вертолете,
но вокруг нас самолеты Эр Франс, Ти-дабл-ю-эй,
и Бритиш эйруэйз.
Постепенно мной овладевает ощущение поездки за границу.
Такое внутреннее волнение.
В какой-то момент я отключаюсь от реальности и поднимаюсь в терминал.
И я нахожусь, как бы в наркотическом дурмане, в такой галлюцинации,
будто я сейчас в международном терминале,
и мне надо лишь выбрать, куда я хочу направиться в отпуск.
Я стою перед расписанием вылетов того старого типа, 80-х годов.
И я говорю себе, о кей, теперь только выбирай.
И читаю: Лондон - 14:10, Париж - 15:20,
Нью-Йорк - 16:00.
Я продолжаю бродить по терминалу, вижу магазины дъюти фри,
магазины украшений, табака и алкогольных напитков.
Я брожу всё еще в дурмане, но вдруг начинаю понимать, что происходит.
Я вижу за окном, что все самолеты, которые я видел до того,
Эр Франс, Ти-дабл-ю-эй, взорваны, это лишь скелеты самолетов.
А магазины пусты, их давно ограбили.
А расписание вылетов? Расписание остановилось, наверно,
четыре месяца назад.
И тут я начинаю слышать звуки, голоса.
Я начинаю слышать артиллерийскую перестрелку в городе,
и бомбардировку с воздуха.
Я начинаю сознавать, где нахожусь,
и начинаю бояться того, что произойдет дальше.
Мы стали продвигаться из аэропорта в город.
Над нами гигантские многоэтажные отели, слева море.
Мы идем по улице вроде набережной и подходим к большому перекрестку.
В какой-то момент вдруг
по нас открывают снайперский огонь с верхних этажей отелей,
но мы не видим, кто, откуда и чем стреляет.
Когда на перекрестке упал раненый,
мы были совершенно не в состоянии добраться до него из-за страха.
Страха смерти.
И посреди всего этого ада
вдруг появляется этот репортер с телевидения, Рон Бен-Ишай.
Он идет среди пуль выпрямившись, как ни в чем не бывало, просто супермен.
Пули вьются над его головой, а перед ним
ползет на четвереньках дрожащий от страха телеоператор в каске,
который ничего не видит дальше, чем на метр от себя.
Это была такая большая развязка.
Развязка, одна петля которой спускалась на улицу Хамра,
ведущую в район Хамра в Западном Бейруте.
Я помню этот свист гранатометных снарядов,
а они все стреляли из гранатометов,
и звук их снарядов, пролетающих поблизости,
похож на свист индейских стрел.
Ты слышишь не столько сам взрыв, сколько этот свист
и грохот рушащихся стен. И за всем этим, сверху,
со своих балконов наблюдают местные жители,
включая женщин, детей и стариков,
наблюдают так, будто там внизу им показывают кино.
По нам стреляют со всех сторон.
Невозможно там перейти улицу. Невозможно.
Ты помнишь, что я был пулемётчиком все время моей службы.
А на офицерских курсах ты мне говоришь:
"Ты так давно с этим пулемётом, давай попробуй еще что-нибудь?"
Я взял карабин Галиль.
И тут, когда мы под перекрестным огнем,
я понимаю, что из Галиля я стреляю не так, как я стрелял из пулемета...
Мне не хватает его, я так привык к нему за все время службы.
И я говорю Эрезу, "Эрез, сделай мне одолжение.
Отдай мне свой пулемёт.
Я не перейду улицу с Галилем, дай мне пулемёт,
и мы пересечём эту улицу.
Я хорошо стреляю из пулемета."
Он говорит: "Френкель, ты спятил?
Сейчас в нас стреляют, не морочь голову, стреляй.
Стреляют!"
В какой-то момент я понял, что надо действовать решительно.
Я схватил его и говорю: "Послушай, Эрез, отдай мне пулемёт.
Отдай мне пулемет, или я отберу его у тебя."
Не знаю, прошла вечность или минута,
но я вижу Френкеля на перекрестке и море свистящих вокруг него пуль.
И вижу, как вместо того, чтобы бежать на ту сторону перекрестка,
он вдруг начинает танцевать, он в настоящем трансе.
Он показывает им, что он вовсе не собирается уходить с перекрестка,
а хочет остаться там навечно.
Он хочет танцевать свой вальс под их перекрестным огнем,
а над его головой гигантские фотографии Башира,
и все это в то время, когда в 200-х метрах от него,
сторонники Башира готовятся к великой мести.
Готовятся к резне в лагерях беженцев Сабре и Шатиле.
Моя память стала возвращаться ко мне.
Поговорил с людьми, послушал рассказы.
Послушал рассказы о себе, в которые не верил.
Хорошо. Чего же у тебя не хватает?
Только дня, когда произошла резня в лагерях беженцев. Все остальное есть.
Сказать тебе правду?
Я не знаю, почему все так удивлялись,
что фалангисты устроили эту резню.
Я с самого начала понимал, до какой степени они жестоки.
Я помню, как во время осады Бейрута мы были на бойне.
Где?
На бойне. Это была свалка, куда они привозили
всех палестинцев, допрашивали их, а потом казнили.
Это место действовало на них как галюциноген.
Они слонялись там и собирали части тел палестинцев,
убитых ими, в банки с формалином.
Там можно было увидеть пальцы в банке, глаза в банке,
всё что хочешь.
И все время носились с портретами Башира.
Медальон с Баширом, часы с Баширом, там Башир, здесь Башир...
Этот человек... как бы это сказать?
Он был для них, как для меня Дэвид Боуи.
Звездой, идолом, супер-моделью, предметом восхищения.
Я даже думаю, что они испытывали к нему эротическое влечение.
Прямо таки эротическое.
И этот идол должен был стать королём.
Да, мы приходим и коронуем его для них.
Но на следующий день пришли другие и убили его.
Было ясно, что они отомстят за его смерть безумным образом.
А чего можно ждать, у них убили жену.
Это убийство, которое требует кровной мести, это глубоко внутри.
Скажи, зачем ты вернулся?
Дело в том, что я застрял на этой галлюцинации с резней у моря,
и там со мной ты.
Слушай, ты ненормальный.
Ты конченный псих, да?
Какое море? Какое море? О чем ты говоришь?
Кто мог быть на море той ночью? Что ты говоришь? Какое море?
Послушай, я зашел в какой-то тупик.
Я не смог найти никого, кто был со мной во время резни.
Ни у кого не нашлось ни единого воспоминания,
в котором бы я присутствовал, начиная с дней резни.
Все, что есть у меня, так это видение.
Но Карми, единственный человек, который присутствует в нем со мной,
отвергает саму возможность того, что он присутствует в моем видении.
Но видение-то истинное. - Это всего лишь видение.
Но это твое видение. Ты хочешь, чтобы я объяснил подробно?
Что такое море, положим, в снах?
Это страхи. Это чувства. Оно пугает тебя.
Резня эмоционально напрягает тебя. Ты был там, ты там крутился рядом.
Но мне больше некуда с этим идти.
Послушай, твой интерес к резне
возник задолго до самой резни.
Твой интерес к резне происходит совсем от другой резни.
Тебя интересует, что было в этих лагерях потому, что были те лагеря.
Твои родители ведь были в лагерях? -Да.
В Освенциме? -Да.
Это оттуда, из твоего детства. Эта резня случилась у тебя уже в 6 лет.
Ты пережил это. Ты пережил эту резню, эти лагеря,
и единственный выход, это выяснить, что там действительно произошло.
В Сабре и Шатиле. Найди людей, выясни, как...
Как это произошло? Кто и где был? Выясни подробности.
Может быть, через действительные подробности
ты осознаешь и вспомнишь, где ты был, и как связан с этим.
В тот день нас направили на определенную позицию.
Это, по сути, была возвышенность. Сама возвышенность была
границей западного сектора лагеря беженцев.
Я со своей позиции наблюдаю, и вижу населенный район,
район жилых домов.
Иногда по нас стреляют, пытаются засечь источник огня, и мы отвечаем.
Потихоньку начинают прибывать силы фалангистов. Это солдаты,
в форме, скопированной с нашей, израильской, движущиеся за танками.
Тут меня вызвали на инструктаж. Он был на английском языке.
О чем была речь на инструктаже?
На инструктаже сказали, что
фалангисты готовятся войти в лагерь, а мы - их прикрытие.
Они проведут зачистку лагерей,
а после того, как они закончат зачистку,
мы войдем и установим контроль над районом.
Зачистку от кого? - От террористов.
Утром они стали выгонять жителей.
Стали выгонять всех жителей.
Образовалась длинная колонна жителей, бредущих по дороге из лагерей,
а фалангисты сопровождали их, и все время кричали на них,
и иногда стреляли в воздух.
И так ты видишь женщин, стариков, детей, медленно идущих колонной.
в направлении стадиона.
Разговаривая с товарищами в танке,
вы спрашивали себя, куда это они могут их вести?
Это не интересовало вас?
Не особенно. Потому, что и в других местах, где мы бывали,
когда они входили в лагерь, жителям объявляли,
что все должны выйти из домов. Почему? Чтобы...
Как они говорят, тот, кто остается внутри, тот намерен воевать.
Так что это выглядело довольно естественно,
то есть совершенно естественно, что когда ты входишь
в населенное место, ты говоришь жителям:
"Ребята, если не хотите пострадать, выйдите из дома!"
В тот день я уехал в Доху, которая на побережье,
где был армейский аэродром.
По дороге я вдруг увидел много фалангистов на бронетранспортерах.
Они очень веселились, кричали и ехали в направлении аэродрома.
На аэродроме я встретил знакомого полковника. Он спросил меня:
"Ты слышал что происходит в лагерях беженцев?"
И кивнул в сторону Сабры и Шатилы.
Я сказал: "Нет, а что происходит?"
"Я не видел, но говорят, там идет ужасная резня.
Убивают, а некоторых, говорят, вывозили на грузовиках.
Видели, что у них на груди ножом вырезаны кресты.
Многие с тяжелыми увечьями и в очень плохом состоянии.
И, якобы, их увозили на грузовиках в неизвестном направлении.
Мы видели фалангиста, который вел пожилого человека.
Через некоторое время мы услышали: пак-пак-пак...
Услышали выстрелы.
Вдруг видим, солдат идет обратно, уже один.
Тогда мы спрашиваем у него, что случилось?
Он, похоже, не мог сказать и стал объяснять нам жестами
и междометиями.
Мы поняли, что он потребовал от старика, чтобы тот кланялся ему,
а тот не стал делать это, тогда солдат прострелил ему колени,
а когда тот снова отказался, солдат выстрелил ему в живот и в голову.
Был ли такой момент, что ты собрал эти факты воедино?
Что ты сказал себе:
"Грузовики приходят пустыми, а уходят переполненными,
дети и женщины, выходят из лагеря, а бульдозеры, входят в него.
Может быть, это означает, что тут происходит резня?
Как это я не понял этого раньше?"
Да, был такой момент, конечно.
Но этот момент наступил только тогда, когда мои солдаты сообщили мне,
что они видели. Он находились наверху, на танке.
Они видели, что фалангисты поставили людей к стене и расстреляли их.
Солдаты вдруг закричали: "Они расстреляли, расстреляли людей!"
Тогда я вызвал по личной связи своего командира,
и сообщил ему, что происходит в лагерях.
Он ответил: "Мы знаем об этом, всё под контролем, начальству доложено."
И я так понимал, что армейское руководство знает об этом,
и сейчас оно это утрясает.
А где находилось командование?
Командный пункт находился где-то метрах в 100 позади нас,
но на очень высоком здании. -Какой высоты?
Очень высокое, так что сверху вниз можно видеть,
и я полагаю, что они видели лучше, чем с моего наблюдательного пункта.
Я не хотел бродить по территории той ночью.
Я поехал к себе в Баабду, у меня была квартира в Бейруте.
Со мной был Миха Фридман. Мы решили поужинать,
и Миха пригласил ребят из одного батальона 211-го полка.
Во время ужина, комбат подошел ко мне и отозвал в сторонку.
Он сказал: "Рон, мои солдаты рассказывают,
что в лагерях идёт резня."
Он упомянул один или два случая,
сказал, что кто-то видел, как кого-то вывели,
какую-то семью, и расстреляли ее. Я спросил его еще раз:
"Скажи, ты видел это?" Он ответил:
"Я не видел, но мои солдаты рассказывали.
И офицеры, которые сидят здесь, тоже."
Потом мы говорили об этом за столом.
Когда полдвенадцатого ночи они ушли,
я пропустил полстаканчика виски и позвонил Арику Шарону на ферму.
Арик был наполовину... был довольно сонный.
Но я сказал ему: "Арик, я слышал, что там происходит резня,
что вырезают палестинцев, это нужно остановить."
Он спросил меня: "Ты видел это?"
Я ответил: "Нет, но у меня
многие люди видели, свидетельств достаточно."
Он сказал: "Ладно. Спасибо, спасибо, что сообщил мне."
То есть, он ничего не сказал. Он не сказал: "Я проверю, я что-то сделаю".
Ничего. Только поблагодарил, за то, что я сообщил ему,
и поздравил с Новым годом - ты понимаешь? - и пошел спать.
Я скажу тебе, что меня поражает.
Произошла резня, которую устроили фалангисты.
Вокруг было несколько колец наших людей.
У каждого кольца были какие-то данные. У первого кольца - больше всех.
Но и в нем никто не отреагировал.
Они не поняли, что то, что они видели - это геноцид.
В каком кольце был ты?
Скажем, во втором или третьем.
Что делали в этом кольце?
Что вы делали?
Мы стояли на крыше и видели ярко освещенное небо.
Чем оно было освещено? -Осветительными ракетами.
Ракетами, которые по-видимому, помогали тому, что происходило.
Чьи ракеты? Вы их запускали? -Это важно?
Какая разница, пускал ли я их,
или просто видел, ночь, полную света,
который помогал одним людям стрелять в других людей?
Я вижу, что тогда в твоем понимании действительно не было разницы.
Причина того, что ты не помнил резни, в том,
что в твоем представлении убийцы, и те, кто их окружал -
были одним и тем же, первым кольцом.
В 19 лет ты ощутил вину, против своей воли примерив на себя роль нациста.
Не то чтобы ты не был там, ты пускал осветительные ракеты,
но ты не осуществлял резню.
Я, думаю, проснулся уже в 5 или 5:30, и разбудил ребят,
то есть всю команду, и отправился в сторону Сабры и Шатилы.
Когда я приехал туда, боже мой!
Ты знаешь эту фотографию из Варшавского гетто?
Ту, где ребенок держит руки поднятыми?
Так выглядела колонна бредущих женщин, стариков и детей.
Я хотел ехать в штаб Амоса, но случилось так,
что он вдруг приехал сам.
Он подъехал к голове конвоя, и его грозные жесты остановили их.
По сути, это было действие, завершившее всю историю.
Остановить стрельбу!
Немедленно остановить стрельбу!
Это приказ прекратить стрельбу.
Немедленно! Всем разойтись по домам!
Идите домой, сейчас же!
Фалангисты стала уходить по улице,
А женщины и дети повернули обратно и вернулись в лагерь.
Палестинцы? -Палестинцы.
Я сказал своей команде, что мы пойдем с ними, с этими женщинами и детьми,
и посмотрим, что там происходит. И вот мы идем по лагерю.
Я вижу огромные разрушения.
И вдруг я заметил маленькую руку,
руку ребенка, которая
выглядывала из-за обломков. Я глянул еще,
и тогда увидел волосы, кудрявую голову.
Она была покрыта пылью, и поэтому я не сразу различил ее,
но это была голова, наполовину торчавшая из обломков.
Рука и голова. Моей дочери было столько же лет, сколько этой девочке,
голову которой я видел, и у неё тоже были кудрявые волосы.
У каждого палестинского дома в лагере беженцев был внутренний двор.
Во дворах лежали тела женщин, детей. Видимо, сперва из домов уводили
молодых мужчин, расстреливали их, а потом кончали семьи.
Мы заходим в переулок, такой тесный,
шириной в полтора человека.
И этот переулок перегорожен, завален
грудой трупов высотой по грудь человека,
трупов молодых мужчин.
Тогда я стал понимать, что я вижу результаты резни.
Русский перевод и субтитры выполнены для проекта Израильское кино киноклуба Феникс Авигдором Плони